….И он даже не думал об этом. И как, вообще, он мог думать, лежа под каким-то тряпьем, в свои девятнадцать лет, на полу - с ней. Думать… Они были абсолютно голыми. А разве голые думают? Как он сам разделся он так и не вспомнил – бутылка водки на двоих из горла. А она разделась первой - стирать в ванной свое нижнее белье. Переодеться ей было не во что. Бродяжка. Ее бросили наркоманы, у которых они с Родионом отбили эту квартирку. Трофей. В сущности, как на войне. Победитель получает все имущество побежденного.
Пока она бултыхалась, он стоял, караулил ее около ванной комнаты – чтобы не сбежала. Но та, кажется, и не собиралась. Ей было все равно, что ли, кому она досталась. Он не спросил ее имени – так прикольнее, без имени, решил он. В конце концов, ведь она их трофей, их собственность, сами и назовут, как захотят, какого черта еще спрашивать! Мысли, как разноцветные мыльные пузыри летали и лопались в его голове, и он вслух смеялся над ними – такого приключения у него в жизни еще не было. У него – домашнего, тихого, мечтательного мальчишки. И никогда бы не случилось ничего подобного, если бы не Родион. Как это было волшебно! Они заскочили в эту вонючую квартирку, выпив предварительно в том же подъезде бутылку водки с фантой, легко избили троих тщедушных наркоманов, и выгнали вон. Оставили только эту замарашку… Через час он придумал, что будет звать ее Золушкой.
Между тем Родион куда-то пропал. А она должна была стать общим трофеем, иначе, какой же кураж? Пока что она попросилась помыться-постираться, коли уж оказалась в точке с ванной и горячей водой. А он с замиранием сердца думал, что может делать с ней все, что хочет. Вот, хоть прямо сейчас. Однако, в отсутствии Родиона, получалось, что он как бы попадал к нему в долги. Так по крайне мере у того водилось представлять положение вещей: раз не поделился, значит в долгах! Создавалась какая-то дурацкая романтическая ситуация. Это никуда не годилось – завтра Родион начнет высмеивать его, мол, Ромео, наконец, познал свою Джульетту! Какого черта! Если ему кто и нужен в жизни, так это, конечно, друг – такой, как Родион. Но эта его злостная черта – подставлять под насмешки, ловить на крючок - просто сводила с ума. Ведь ясно было, что ей должны были попользоваться они оба. Как трофеем, как вообще этой хатой – до утра. Хатой и всем, что там найдется. Нашлась эта немытая девчонка.
Впрочем, когда она помылась… Кто сказал, что он не влюбился бы в нее, просто повстречав на улице, в увольнении? Или любой другой из их роты? Влюбился бы и целовал по три раза в одно свидание за три недели, пока где-нибудь, в оттаявшем сквере не… А так все разом – она сбежала из дома, скиталась, он завалил ее на тряпье, потом, как это бывает в юности – ты ползешь вперед, старательно нащупываешь под собой мягкую, теплую, влажную лунку, и никак не можешь найти, пока ладошка той, кого ты в эту минуту слишком старательно целуешь, не приходит тебе на помощь. И ты мгновенно взрослеешь и понимаешь, что теперь у тебя нет другого выбора, как только толкать неистово вперед весь этот земной шар, за который ты зацепился нежданно-негаданно - вместо, как обычно, своего собственного тесного кулачка.
Впрочем, он даже не видел ее лица. Потому что натягивал на себя, с головой, какое-то одеяло. То, что происходило с ним в этой влажной бездонной лунке – от которой нужно было судорожно ускользать, и тут же ненасытно возвращаться – под покровом тряпья и одеял, должно было быть скрыто. От Родиона. Ведь он, должно быть, сидел тут в углу, курил дурь, которую они отмели у наркоманов, и, ухмыляясь, смотрел на них. Поэтому он и старался, как мог, спешил, чтобы скорее вернуться к другу, сесть рядом, тоже закурить. Пока наконец, не получилось, что надо… Так как бывало на полевых – когда комвзвода дал тебе почистить свой ПМ. И ты долго ерзал в его дульце и в пружинках, и во всех щелочках ершиком и тряпочками, где-то подтыкая их шильцем, смазанными маслом… Потом ушел в овраг, достав патрончик, улученный на выдаче в ружпарке, вставил его в патронник и … И … И…А-а-х…Или как во сне, когда стреляешь в догонявшего тебя злодея, а из пистолета выливается лишь струйка - совсем недалеко. Но злодей все равно исчезает покуда. По юности ты еще толком не знаешь, все ли это, что надо было сделать, или еще что-то? А что может быть еще?... И с этим вопросом он провалился в сон.
Под утро проснулся ветер, стал громыхать балконной решеткой, разбудил его. Замарашка рядом под одеялом тоже не спала. Они лежали голые, едва касаясь друг друга, проспав всего пару часов. Но ему хватило, чтобы протрезветь.
Его как судорогой свело, когда он понял, что они одни в этой квартирке, непонятно где. В наркоманском притоне, который знал Родион, и который они вчера вдвоем в самоволке бомбанули, благо нарков было только трое. Да еще эта. Но Родион пропал. А к утру надо было добираться до части. И страшновато было, что квартирка почти не закрывалась – так, был какой-то шпингалет на входной двери. И все-таки это было не главное. Главное, что пару часов назад он сделал это. С замарашкой. Господи, он мечтал о какой-то красавице, принцессе, которая будет его первой! И быть может, единственной, на всю жизнь. Да, он считал, что смог бы быть верным одной единственной, своей. На этот счет у него была целая теория, над которой Родион немало потешался, когда они ночью, на соседних койках в казарме шептались вот также под утро, ожидая «подъема».
И тут он усмехнулся про себя: « Золушка». Он не мог вспомнить ее лица. Вчера все произошло так молниеносно – несколько пощечин наркам, их мольбы не бить. И потом она почти сразу побежала мыться. А он расхаживал перед дверью в ванную, играя мышцами, хмурясь и смеясь - чувствовал себя Атиллой-завоевателем. Жаль, что Родион сразу же пропал, кажется, сказал, что сбегает за сигаретами в киоск и к каким-то знакомым. И вот пропал.
И тут, под утро он вдруг начал понимать - то, что он делал с Золушкой, было по смыслу почти то же самое, как давать пощечины этим наркам, выгоняя их из квартиры. Так то вот он завладел своей принцессой…. Сколько же десятков или даже сотен вариантов этого «первого раза» крутилось у него в голове – дома, перед сном, днем, на уроке в классе, в казарме. Даже стоя на плацу, он мог думать об этом, мечтая, как встретит ее в увольнении, одетый в отутюженную парадку… И вдруг его ужаснула мысль, что он только так и мог, на самом деле, совершить это в первый раз. Это было предопределено. И не только «мог бы» - но совершил уже. В голове его установился сам собой знак равенства между невозможностью того, что вот так, почти силой, на заплеванном полу, на невозможном вонючем тряпье, напившись предварительно водки, в самоволке он станет мужчиной и соединится со своей принцессой – и самим фактом того, что это уже произошло именно так. Это было, как на уроке алгебры, когда Тамара Ивановна пишет одну часть уравнения на половине доски, а на другой половине он, ее любимчик, пишет другую половину, и затем она торжественно, жирно и брызгая мелом во все стороны, ставит между собой и им две большие шпалы знака равенства.
…И значит - никак иначе произойти не могло. Чего же тогда стоили все его мечты, ожидания, сны и даже слезы умиления – от этой своей чувствительности, которой он боялся как огня – ненароком обнаружить перед товарищами. Значило ли это, что вот так всегда - будешь мечтать о чем-то, грезить, а жизнь – раз, и завалит тебя на груду тряпья с какой-то бродяжкой?.. Значило ли это, что так теперь и будет, и это есть единственное, чего он достоин?
Как ужасно, что Родиона не было рядом. Будь он рядом, эти дурацкие мысли ни за что не появились бы у него. Родион сказал бы что-то такое, отчего все было бы ясно и правильно. Они были бы сильными, правыми, и все это было бы просто приключением, о котором они будут рассказывать на зависть солдатам в казарме.
Он чувствовал себя взрослым и старым. Он знал, что ничего такого же волнующего, как это приключение, которое он пережил вчера, у него уже не будет. И даже не только последние несколько часов, которые завершили день. А все то время, когда он оказался, наконец, наедине с Родионом, без постоянного казарменного мельтешения, в самоволке, и они целый день вдвоем болтались по городу в гражданке, которая была припрятана у Родиона. Пили пиво, которое тоже покупал Родион. И к полночи, наконец, добрели до этой наркоманской хаты, как гунны-завоеватели в поисках подходящего лагеря. Теперь, без Родиона, он чувствовал себя жалким мародером, которому надо бежать и прятаться.
…Он решил, что все-таки нужно посмотреть на нее. Запомнить, прежде чем уйти и начать как-то добираться до части, чтобы успеть к утреннему построению.
- Эй,- позвал он, с трудом разлепив губы. Похоже было, что этот звук
так и не поднялся с пола, не выпутался из тряпья. Господи, ему и самому, казалось, никак не выбраться из их «постели», в которой они, два голых тела, принц и принцесса, притаились на холодном полу, в продуваемой осенним ветром квартирке, завернувшись по самые макушки. Затылок разламывался, мышцы стонали так, будто и вправду перед ними с Родионом вчера пало целое неприятельское войско. Он не мог представить, как вообще сможет подняться на ноги. Теперь уже он чувствовал себя избитым и раздавленным наркоманом.
Девушка продолжала лежать молча и не шевелясь. И только одинокий грузовик, как будто отозвавшись на его мысли, проехал, урча, по дальнему переулку.
В эту же минуту он начал сознавать, что рядом с ним лежит обнаженное женское тело – предел его мечтаний. Его снова стало наполнять напряжение – но теперь оно еще больше усиливало боль - и в затылке и в мышцах, томя и мучая одновременно. Конечно, так бывало множество раз, стоило ему только начать фантазировать. Но теперь фантазии были не в счет, они были смешными и плоскими. Ведь все уже произошло, можно было просто вспомнить. Но… ничего не выходило. Вместо яркой и живой картины – изгибов тела, трепета ресниц, касания волос, жарких поцелуев и всего, чем сопровождались фантазии – в голове булькало какое-то мутное варево. Ни себя, ни ее, ни единой ее черточки он не мог припомнить и различить. Так было ли что-то? Как, вообще, он себя вел, как показал, может, был смешон и жалок? А может, груб? Она молчала. Что же она расскажет ему, когда он спросит? Или не дай бог, начнет сама, без всяких вопросов расписывать, каков он был…
Ему нестерпимо захотелось тут же вскочить, и, не глядя на нее, не запоминая, ничего не спрашивая и не говоря вообще ни слова, одеться и бежать отсюда. Чтобы забыть, забыть, перечеркнуть, как ложное решение уравнения. Или лучше стереть целиком, мокрой тряпкой с доски! И Родиону сказать, что просто свалился и уснул пьяный, и теперь Родион у него в долгах, потому что бросил его одного. Да, да, именно так! И он стал медленно ворочаться, мучительно возвращаясь в свое собственное тело и, как будто заново учась управляться с ним. Он морщился и едва не стонал. В какое-то мгновение его пронзил испуг, что он не найдет свою одежду. Ведь он не мог вспомнить, как раздевался, и куда бросил ее. Точно ожил сон, который часто бывал у него – что он оказывается в людном месте голым, и ему нужно было пройти сквозь толпу - страх, стыд, он идет, отворачивается, старается не смотреть в лица…
Наконец он смог подняться. В комнате посветлело, в углу комом валялась его одежда. Как будто оторванный и отмерший клок его прежней наивной души.
- Андрей, ты уходишь?
Он чуть было не свалился с ног при этих словах. Боже, она заговорила, она назвала его по имени… Значит, они разговаривали. Значит, и свое имя она называла. Какая, к черту, Золушка… И что он наболтал ей? Он зажмурился, с испугом и тоской ожидая, как пули, одной какой-нибудь фразы, шуточки или только намека, который разобьет его и уничтожит навеки. Но она молчала.
-Ну да, мне надо… - наконец промямлил он.
-Ты уходишь, - снова повторила она уже с другой интонацией, как
будто жалуясь и зовя. И от этого просящего и жалкого голоска сердце его изо всех сил ткнулось в ребра, и перед глазами, и так полными одной только мутью, поплыли синие круги.
- Слушай, правда, - прохрипел он пересохшим горлом, - на построение…в часть…мне.
- А ты говорил, что влюбился в меня и что я твоя принцесса! А теперь уходишь…
«Ну, вот, все, конец, - подумал он, - так мне и надо». На этом мысли его оборвались, и он почувствовал, что разваливается, как высохшая глиняная фигурка от щелчка пальцем.
Пока она бултыхалась, он стоял, караулил ее около ванной комнаты – чтобы не сбежала. Но та, кажется, и не собиралась. Ей было все равно, что ли, кому она досталась. Он не спросил ее имени – так прикольнее, без имени, решил он. В конце концов, ведь она их трофей, их собственность, сами и назовут, как захотят, какого черта еще спрашивать! Мысли, как разноцветные мыльные пузыри летали и лопались в его голове, и он вслух смеялся над ними – такого приключения у него в жизни еще не было. У него – домашнего, тихого, мечтательного мальчишки. И никогда бы не случилось ничего подобного, если бы не Родион. Как это было волшебно! Они заскочили в эту вонючую квартирку, выпив предварительно в том же подъезде бутылку водки с фантой, легко избили троих тщедушных наркоманов, и выгнали вон. Оставили только эту замарашку… Через час он придумал, что будет звать ее Золушкой.
Между тем Родион куда-то пропал. А она должна была стать общим трофеем, иначе, какой же кураж? Пока что она попросилась помыться-постираться, коли уж оказалась в точке с ванной и горячей водой. А он с замиранием сердца думал, что может делать с ней все, что хочет. Вот, хоть прямо сейчас. Однако, в отсутствии Родиона, получалось, что он как бы попадал к нему в долги. Так по крайне мере у того водилось представлять положение вещей: раз не поделился, значит в долгах! Создавалась какая-то дурацкая романтическая ситуация. Это никуда не годилось – завтра Родион начнет высмеивать его, мол, Ромео, наконец, познал свою Джульетту! Какого черта! Если ему кто и нужен в жизни, так это, конечно, друг – такой, как Родион. Но эта его злостная черта – подставлять под насмешки, ловить на крючок - просто сводила с ума. Ведь ясно было, что ей должны были попользоваться они оба. Как трофеем, как вообще этой хатой – до утра. Хатой и всем, что там найдется. Нашлась эта немытая девчонка.
Впрочем, когда она помылась… Кто сказал, что он не влюбился бы в нее, просто повстречав на улице, в увольнении? Или любой другой из их роты? Влюбился бы и целовал по три раза в одно свидание за три недели, пока где-нибудь, в оттаявшем сквере не… А так все разом – она сбежала из дома, скиталась, он завалил ее на тряпье, потом, как это бывает в юности – ты ползешь вперед, старательно нащупываешь под собой мягкую, теплую, влажную лунку, и никак не можешь найти, пока ладошка той, кого ты в эту минуту слишком старательно целуешь, не приходит тебе на помощь. И ты мгновенно взрослеешь и понимаешь, что теперь у тебя нет другого выбора, как только толкать неистово вперед весь этот земной шар, за который ты зацепился нежданно-негаданно - вместо, как обычно, своего собственного тесного кулачка.
Впрочем, он даже не видел ее лица. Потому что натягивал на себя, с головой, какое-то одеяло. То, что происходило с ним в этой влажной бездонной лунке – от которой нужно было судорожно ускользать, и тут же ненасытно возвращаться – под покровом тряпья и одеял, должно было быть скрыто. От Родиона. Ведь он, должно быть, сидел тут в углу, курил дурь, которую они отмели у наркоманов, и, ухмыляясь, смотрел на них. Поэтому он и старался, как мог, спешил, чтобы скорее вернуться к другу, сесть рядом, тоже закурить. Пока наконец, не получилось, что надо… Так как бывало на полевых – когда комвзвода дал тебе почистить свой ПМ. И ты долго ерзал в его дульце и в пружинках, и во всех щелочках ершиком и тряпочками, где-то подтыкая их шильцем, смазанными маслом… Потом ушел в овраг, достав патрончик, улученный на выдаче в ружпарке, вставил его в патронник и … И … И…А-а-х…Или как во сне, когда стреляешь в догонявшего тебя злодея, а из пистолета выливается лишь струйка - совсем недалеко. Но злодей все равно исчезает покуда. По юности ты еще толком не знаешь, все ли это, что надо было сделать, или еще что-то? А что может быть еще?... И с этим вопросом он провалился в сон.
Под утро проснулся ветер, стал громыхать балконной решеткой, разбудил его. Замарашка рядом под одеялом тоже не спала. Они лежали голые, едва касаясь друг друга, проспав всего пару часов. Но ему хватило, чтобы протрезветь.
Его как судорогой свело, когда он понял, что они одни в этой квартирке, непонятно где. В наркоманском притоне, который знал Родион, и который они вчера вдвоем в самоволке бомбанули, благо нарков было только трое. Да еще эта. Но Родион пропал. А к утру надо было добираться до части. И страшновато было, что квартирка почти не закрывалась – так, был какой-то шпингалет на входной двери. И все-таки это было не главное. Главное, что пару часов назад он сделал это. С замарашкой. Господи, он мечтал о какой-то красавице, принцессе, которая будет его первой! И быть может, единственной, на всю жизнь. Да, он считал, что смог бы быть верным одной единственной, своей. На этот счет у него была целая теория, над которой Родион немало потешался, когда они ночью, на соседних койках в казарме шептались вот также под утро, ожидая «подъема».
И тут он усмехнулся про себя: « Золушка». Он не мог вспомнить ее лица. Вчера все произошло так молниеносно – несколько пощечин наркам, их мольбы не бить. И потом она почти сразу побежала мыться. А он расхаживал перед дверью в ванную, играя мышцами, хмурясь и смеясь - чувствовал себя Атиллой-завоевателем. Жаль, что Родион сразу же пропал, кажется, сказал, что сбегает за сигаретами в киоск и к каким-то знакомым. И вот пропал.
И тут, под утро он вдруг начал понимать - то, что он делал с Золушкой, было по смыслу почти то же самое, как давать пощечины этим наркам, выгоняя их из квартиры. Так то вот он завладел своей принцессой…. Сколько же десятков или даже сотен вариантов этого «первого раза» крутилось у него в голове – дома, перед сном, днем, на уроке в классе, в казарме. Даже стоя на плацу, он мог думать об этом, мечтая, как встретит ее в увольнении, одетый в отутюженную парадку… И вдруг его ужаснула мысль, что он только так и мог, на самом деле, совершить это в первый раз. Это было предопределено. И не только «мог бы» - но совершил уже. В голове его установился сам собой знак равенства между невозможностью того, что вот так, почти силой, на заплеванном полу, на невозможном вонючем тряпье, напившись предварительно водки, в самоволке он станет мужчиной и соединится со своей принцессой – и самим фактом того, что это уже произошло именно так. Это было, как на уроке алгебры, когда Тамара Ивановна пишет одну часть уравнения на половине доски, а на другой половине он, ее любимчик, пишет другую половину, и затем она торжественно, жирно и брызгая мелом во все стороны, ставит между собой и им две большие шпалы знака равенства.
…И значит - никак иначе произойти не могло. Чего же тогда стоили все его мечты, ожидания, сны и даже слезы умиления – от этой своей чувствительности, которой он боялся как огня – ненароком обнаружить перед товарищами. Значило ли это, что вот так всегда - будешь мечтать о чем-то, грезить, а жизнь – раз, и завалит тебя на груду тряпья с какой-то бродяжкой?.. Значило ли это, что так теперь и будет, и это есть единственное, чего он достоин?
Как ужасно, что Родиона не было рядом. Будь он рядом, эти дурацкие мысли ни за что не появились бы у него. Родион сказал бы что-то такое, отчего все было бы ясно и правильно. Они были бы сильными, правыми, и все это было бы просто приключением, о котором они будут рассказывать на зависть солдатам в казарме.
Он чувствовал себя взрослым и старым. Он знал, что ничего такого же волнующего, как это приключение, которое он пережил вчера, у него уже не будет. И даже не только последние несколько часов, которые завершили день. А все то время, когда он оказался, наконец, наедине с Родионом, без постоянного казарменного мельтешения, в самоволке, и они целый день вдвоем болтались по городу в гражданке, которая была припрятана у Родиона. Пили пиво, которое тоже покупал Родион. И к полночи, наконец, добрели до этой наркоманской хаты, как гунны-завоеватели в поисках подходящего лагеря. Теперь, без Родиона, он чувствовал себя жалким мародером, которому надо бежать и прятаться.
…Он решил, что все-таки нужно посмотреть на нее. Запомнить, прежде чем уйти и начать как-то добираться до части, чтобы успеть к утреннему построению.
- Эй,- позвал он, с трудом разлепив губы. Похоже было, что этот звук
так и не поднялся с пола, не выпутался из тряпья. Господи, ему и самому, казалось, никак не выбраться из их «постели», в которой они, два голых тела, принц и принцесса, притаились на холодном полу, в продуваемой осенним ветром квартирке, завернувшись по самые макушки. Затылок разламывался, мышцы стонали так, будто и вправду перед ними с Родионом вчера пало целое неприятельское войско. Он не мог представить, как вообще сможет подняться на ноги. Теперь уже он чувствовал себя избитым и раздавленным наркоманом.
Девушка продолжала лежать молча и не шевелясь. И только одинокий грузовик, как будто отозвавшись на его мысли, проехал, урча, по дальнему переулку.
В эту же минуту он начал сознавать, что рядом с ним лежит обнаженное женское тело – предел его мечтаний. Его снова стало наполнять напряжение – но теперь оно еще больше усиливало боль - и в затылке и в мышцах, томя и мучая одновременно. Конечно, так бывало множество раз, стоило ему только начать фантазировать. Но теперь фантазии были не в счет, они были смешными и плоскими. Ведь все уже произошло, можно было просто вспомнить. Но… ничего не выходило. Вместо яркой и живой картины – изгибов тела, трепета ресниц, касания волос, жарких поцелуев и всего, чем сопровождались фантазии – в голове булькало какое-то мутное варево. Ни себя, ни ее, ни единой ее черточки он не мог припомнить и различить. Так было ли что-то? Как, вообще, он себя вел, как показал, может, был смешон и жалок? А может, груб? Она молчала. Что же она расскажет ему, когда он спросит? Или не дай бог, начнет сама, без всяких вопросов расписывать, каков он был…
Ему нестерпимо захотелось тут же вскочить, и, не глядя на нее, не запоминая, ничего не спрашивая и не говоря вообще ни слова, одеться и бежать отсюда. Чтобы забыть, забыть, перечеркнуть, как ложное решение уравнения. Или лучше стереть целиком, мокрой тряпкой с доски! И Родиону сказать, что просто свалился и уснул пьяный, и теперь Родион у него в долгах, потому что бросил его одного. Да, да, именно так! И он стал медленно ворочаться, мучительно возвращаясь в свое собственное тело и, как будто заново учась управляться с ним. Он морщился и едва не стонал. В какое-то мгновение его пронзил испуг, что он не найдет свою одежду. Ведь он не мог вспомнить, как раздевался, и куда бросил ее. Точно ожил сон, который часто бывал у него – что он оказывается в людном месте голым, и ему нужно было пройти сквозь толпу - страх, стыд, он идет, отворачивается, старается не смотреть в лица…
Наконец он смог подняться. В комнате посветлело, в углу комом валялась его одежда. Как будто оторванный и отмерший клок его прежней наивной души.
- Андрей, ты уходишь?
Он чуть было не свалился с ног при этих словах. Боже, она заговорила, она назвала его по имени… Значит, они разговаривали. Значит, и свое имя она называла. Какая, к черту, Золушка… И что он наболтал ей? Он зажмурился, с испугом и тоской ожидая, как пули, одной какой-нибудь фразы, шуточки или только намека, который разобьет его и уничтожит навеки. Но она молчала.
-Ну да, мне надо… - наконец промямлил он.
-Ты уходишь, - снова повторила она уже с другой интонацией, как
будто жалуясь и зовя. И от этого просящего и жалкого голоска сердце его изо всех сил ткнулось в ребра, и перед глазами, и так полными одной только мутью, поплыли синие круги.
- Слушай, правда, - прохрипел он пересохшим горлом, - на построение…в часть…мне.
- А ты говорил, что влюбился в меня и что я твоя принцесса! А теперь уходишь…
«Ну, вот, все, конец, - подумал он, - так мне и надо». На этом мысли его оборвались, и он почувствовал, что разваливается, как высохшая глиняная фигурка от щелчка пальцем.